«О нищете, как и о дочке, никто не просит» – записывала этнограф Регина Лилиенталова еврейскую народную мудрость на рубеже XIX и XX столетий. До пятого месяца беременности – согласно верованиям – бог может изменить пол, поэтому женщины с момента зачатия на протяжении 31 дня должны были прислушиваться мольбам в синагоге, прося именно об этом – узнавала она от расспрашиваемых жительниц штетлов – еврейских городков. Дочь – это волк, который пожирает приданое, а где пять дочек, там исчезает смех – записывала исследовательница очередные правды из сборника еврейских пословиц И. Бернштейна, подготавливая свою монографию «Еврейское дитя». Изданные в 1907 г. исследования культурного контекста родительского долга и детства в еврейском обществе по сей день являются одним из богатейших источников знаний о народном быте этой группы.
Лилиенталова, рожденная в 1875 г. в Завихосте, принадлежала к ассимилированному кругу, и представляла одно из первых поколений евреек с живыми интеллектуальными стремлениями. Осуществляя их в ограниченных тогда для женщин рамках, она посещала лекции Летающего университета, и там увлеклась этнографией. Изначально ее занимал польский фольклор, но со временем она склонилась в сторону родной культуры, возможно, под влиянием рождающихся еврейских политических движений, которые на рубеже XIX и XX веков начали стремительно развиваться. Ее целью стало продвижение прочных знаний о евреях и их культуре. Одновременно, старательное документирование этих знаний происходило с заведомо гендерной точки зрения, учитывающей общественные ожидания к разным полам.
В текстах Лилиенталовой поражает очень критическое отношение к позиции женщины в еврейской культуре – она последовательно указывает, какое клеймо придают женщине еще до рождения, и как ее оттесняют на второй план по мере подрастания. Одновременно ее внимание привлекают проницательные описания обычаев, касающихся детей, и сопротивление против обрезания младенцев, которое она считала жестокостью, направленной против наиболее беззащитных людей. В этой позиции заметен дух первой волны феминизма, когда женщины и дети перечислялись на одном дыхании как группы наиболее обиженные патриархатом. В системе, в которой материнство – главная цель жизни женщины, не могло быть иначе, поэтому в еврейской традиции принципы, касающиеся женщин и детей, были тесно связаны друг с другом.
Религиозный напор на то, чтобы обзавестись детьми, в еврейской народной культуре развивался, учитывая не только количество, но и качество потомства – кроме пола о нем решали также другие физические характеристики. Лилиенталова скрупулезно перечисляет талмудистские предупреждения, что ребенок родится глухонемым, если родители во время полового акта разговаривают, хромым – если «разворачивают дело» (это можно истолковать по-разному), слепым – если «туда» смотрят, хилым – если акт имел место на полу, и вообще неудачным – если муж принудил жену. Немногим более романтичный совет, касающийся красоты ребенка, приказывал, чтобы жена всматривалась в будущего отца при зачатии – тогда ребенок будет на него похож. Однако только при условии, что во время беременности она не будет есть лук и редиску, потому что эти «ординарные» кушанья якобы придают маленькому человеку плохой внешний вид.
После рождения ребенка больше всего обрядов касалось мальчиков – девочкам лишь давали имя – а внимание больше всего уделялось обрезанию, которое для польских соседей было захватывающим обычаем (об этом, в свою очередь, пишет Алина Цала в своей книге об образе еврея в польской народной культуре). Перед обрезанием проходил мужской фуршет, а сам день, когда оно проводилось, был праздником для всей семьи – «брит-мила» это включение младенца в еврейскую общественность, в которой он с того времени рос, чтобы стать богобоязненным мальчиком. Также защита от демонов, в которых силу раньше все верили, касалась в период беременности и младенчества в основном мальчиков, а время, в котором женщина после рождения ребенка была нечистой – т.е. когда ее обязывали ограничения в физическом контакте с мужем и выполнении религиозных наказов – было решительно короче после рождения сына.
Все дальнейшее воспитание детей проходило в контексте разных ролей, предписанных полам. В колыбельных, которые мамы распевали детям в еврейских домах, появлялись мечты, связанные с будущим потомства: обычно, чтобы мальчик стал мудрецом-знатоком иудаизма, а девочка – хорошей и набожной женой и матерью (если даже песни не усыпляли младенцев, народная мудрость велела давать им настой из маковок, который несомненно хорошо справлялся даже с худшей бессонницей). Дочери с малых лет сопровождали матерей в домашних делах, в то время, когда мальчиков отцы учили молитвам, а с трех лет – еврейскому алфавиту, чтобы потом – за счет физического развития, что ставит на вид Лилиенталова – сидеть целыми днями над религиозными текстами. Умственное развитие дочерей не возрождало в родителях специальных амбиций, потому что, согласно указаниям мудрецов, «кто учит дочь Торе, учит ее распущенности».
Когда я читаю отрывки из еврейского фольклора, у меня есть смешанные чувства. С одной стороны, я насмехаюсь над наивностью этих верований, с другой стороны, как минимум часть известных нам обрядов имела долгую, религиозную традицию, и к ним относились смертельно серьезно. Конечно, как и в случае других общественностей, часто невозможно отделить фольклор от высокой культуры. То, что сегодня нам кажется суевериями и анахроническими схемами мышления, на рубеже XIX и XX веков было одним из существенных источников формирования национального самосознания.
Сегодня наше воображение о евреях ограничивается в Польше прежде всего двумя картинами: хасида с пейсами, одетого в халат, или ассимилированного писателя вроде Тувима. Жаль, что народных верований не упоминают охотно ни любители еврейской истории, ни серьезные исследователи. Из-за этого мы теряем довольно интригующую часть этого сказания – не только с еврейской, но и с польской точки зрения. Мы ведь можем найти в языке взаимовлияния – слова, такие как: cymes (что-то самое лучшее, раритет), bałagan (беспорядок), melina (притон), или ślamazara (копуша, от слова «несчастье» на языке идиш). Тогда какое еще богатство может скрываться в польской народной культуре, где, возможно, сохранились элементы ашкеназийского (относящегося к центрально-европейским евреям) фольклора, который никаким другим образом уже не доступен?
Катажина Червоногура
Перевод: Андрей Вияс
